Пушкин скончался в день рождения своего доброго друга Жуковского 29 января в 2.45 пополудни. 15 февраля 1837г. Василий Андреевич писал отцу Пушкина Сергею Львовичу:
Когда все ушли я сел перед ним и долго смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видел ничего подобного тому, что было на нём в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха, после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я словами сказать не умею. Оно было для меня так ново, и втор же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нём развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то глубокое, удовольствованное знание. <…> В эту минуту, можно сказать, я видел самоё смерть, божественную, тайную смерть без покрывала. <…> Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видел я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли.
Прошло лишь три четверти часа после смерти Пушкина, как тело его вынесли в переднюю, а кабинет опечатали, в соответствии с повелением Николая I. Пушкина, судя по всему, положили на стол. Жуковский вовремя вспомнил, что с покойного нужно снять маску, и это было немедленно исполнено.
Позже Пётр Александрович Плетнев писал:
Перед тою минутою, как ему глаза надобно было на веки закрыть, я поспел к нему. Тут были и Жуковский с Михаилом Виельгорским, Даль (доктор и литератор), и ещё не помню кто. Такой мирной кончины я вообразить не имел прежде. Тотчас отправился к Гальбергу. С покойника сняли маску, по которой приготовили теперь прекрасный бюст.
Пригласили и художников. Одним из первых пришёл Аполлон Николаевич Мокрицкий. Его рисунок, выполненный 29 января, вы видите наверху (обратите внимание: на рисунке отчётливо видны печати на дверях кабинета Александра Сергеевича). «На другой день, — вспоминал Жуковский, — мы, друзья, положили его своими руками в гроб». «Как он был лёгок», — вспоминал Аркадий Осипович Россет.
«Пока его тело было выставлено в доме, наплыв народа был ещё больше, толпа не редела в скромной и маленькой квартирке поэта», — вспоминал Иван Сергеевич Тургенев, тогда восемнадцатилетний студент Петербургского университета.
«В течение трёх дней, в которые его тело оставалось в доме, множество людей всех возрастов и всякого звания беспрерывно теснились пёстрою толпою вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях <…>», — вспоминала княгиня Ек.Н. Мещерская — Карамзина.
Местом отпевания в пригласительных билетах, разосланных накануне, значился Исаакиевский собор (предел Исаакия Далматского в церкви Адмиралтейства. Нынешний Исаакий тогда только строился). Однако неожиданно, видимо опасаясь волнений, было приказано тело вынести ночью тайно в церковь Спаса Нерукотворного образа Конюшенного ведомства. Но и туда люди дорогу нашли.
«(1 февр.) Похороны Пушкина.Это были действительно народные похороны. Всё, что сколько-нибудь читает и мыслит в Петербурге, — всё стекалось к церкви, где отпевали поэта. Это происходило в Конюшенной. Площадь была усеяна экипажами и публикою, но среди последней ни одного тулупа, или зипуна. Церковь была наполнена знатью. Весь дипломатический корпус присутствовал. Впускали в церковь только тех, кто был в мундирах, или с билетом.», — вспоминал А.В. Никитенко.
Однако А.О. Россет о знати отзывался не столь благосклонно. Он сообщил П.А. Бартеневу, что «знать стала навещать умиравшего поэта, только прослышав о благосклонности царя». Так что на похороны многие пришли уже с царского благословения.
Студенты, сговорившиеся вместе идти на похороны Пушкина, бросились к Адмиралтейской церкви. Поняв, что Пушкин на Конюшенной, устремились туда. Но протолкнуться через полицейские кордоны было тяжело, и лишь немногие попали в церковь. Сразу после прощания гроб на мгновенья вынесли на улицу и внесли в расположенные рядом с церковью ворота и поместили в заупокойный подвал.
Сопровождать Пушкина в Псков, к Святым Горам, дозволили лишь А.И. Тургеневу да преданному слуге Александра Сергеевича Никите Козлову.
Но это уже другая, не менее печальная история. Пушкин навсегда покинул свою последнюю квартиру на Мойке 12.
