Многие помнят недавнюю историю о том, как в Армавире издали вариант сказки Пушкина «О попе и о работнике его Балде», в котором попа заменили на купца. Автором идеи стал священник городского Свято-Троицкого собора отец Павел. Пушкин мог бы гордиться собой: уж почти 180 лет, как его нет в живых, а стихи его и даже сказки кому-нибудь да не по нраву. В истории был помянут добрейший Василий Андреевич Жуковский,
который в своё время чуть-чуть адаптировал сказку своего друга под требования времени, если можно так сказать.
Делал он это не раз. Так вот, однажды случилась история куда более значительная. 6 июня 1880г. В Москве торжественно открывают первый в России памятник Пушкину.
Срывают белый покров, произносят прочувствованные речи. Все ликуют. На боковинах постамента, как и сейчас, стихи Александра Сергеевича. Все мы знаем эти стихи:
И долго буду тем любезен я народу <…>
Что в мой жестокий век восславил я Свободу.
Она — Свобода — у Пушкина писана с большой буквы. Однако на памятнике гости увидели совершенно другие строчки:
И долго буду тем народу я любезен <…>
Что прелестью стихов я был полезен.

Об этом пишет Илья Фейнберг в маленькой литературоведческой пьеске «Памятник» в 1933г., сообщая нам эти факты от лица памятника Пушкину, возмущённого некорректным воспроизведением стихов. Вот так вот: «любезен» и «полезен». Никто из гостей, включая именитых писателей и литераторов, не возмутился. Не возмутились вовсе не из страха. Просто до 1881г. стихотворение всем было известно только в редакции Жуковского 1841г. А никакой свободы при Николае Павловиче и быть не могло. Впрочем и потом её было не сильно много. Но в отличие от сегодняшних охотников исправлять Пушкина, у Жуковского были на то основания.

Пушкин умер 29 января 1837г. (по старому стилю) в 2.45. пополудни. Уже через час тело его вынесли из кабинета, и кабинет, в котором находились все бумаги Александра Сергеевича, был опечатан Жуковским по распоряжению шефа жандармов и начальника III отделения графа Бенкендорфа. Жуковский думал, что будет разбирать бумаги один, но в последний момент к нему был приставлен генерал Дубельт. Документы разбирали в покоях Жуковского. Это была единственная уступка шефа жандармов. Бенкендорф объяснял необходимость этих мероприятий так:
«Мера сия предпринимается отнюдь не в намерении вредить покойному в каком бы то ни было случае, но единственно по весьма справедливой необходимости, чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства, бдительность которого должна быть обращена на все возможные предметы».
На картинке из «Русской старины» очень хорошо видно печати III отделения на кабинете Пушкина.
Автограф «Памятника» 1836г., написанного за пять месяцев до смерти поэта, был среди этих бумаг. В том виде, в котором стихотворение было написано Пушкином, оно просто не могло быть разрешено цензурой. Была там и ещё одна значительная «переделка». Сегодня в собраниях сочинений мы читаем:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
В хрестоматиях, печатавших версию Жуковского, было несколько иначе:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Наполеонова столпа.
Не мог поэт вознестись выше Александровской колонны. Это было почти святотатство.
Надпись на памятнике заменят только в 1937г., когда Советы решат помпезно отпраздновать столетие смерти Пушкина. Но это уже совсем другая история.